Записи на таблицах - Лев Виленский

и светловолосые евреи. А один — рыжий верзила с красным лицом и огромной бородой — особенно поразил Джима. Он сидел в полном одиночестве, и читал книгу, страницы которой покрывал текст, написанный непонятными буквами. Джим подошел к нему совсем близко. От верзилы пахло потом. Он шумно, тяжело дышал, его глаза поглощали строчку за строчкой.

Мальчик постоял немного, а потом несмело спросил верзилу

— А что Вы читаете?

Тот посмотрел на Джима с удивлением, затем улыбнулся, показав желтые, широко расставленные зубы, прищурился

— Я не читаю. Я учу. Тору. Это книга, которую дал нам Бог. И которую все мы — евреи — должны изучать.

— А что там написано?

— Там написано про то, как Бог создал человека. И как надо любить мать и отца. И не лгать. Не убивать. Не поклоняться камню. И записаны данные нам от Бога мудрые законы. Если исполняешь их — Бог дает тебе радость в жизни, и будешь ты как дерево у потоков вод, и дашь плоды спелые.

— А почему вы живете здесь?

— Когда-то нас рассеяло по лику земли. Но мы вернулись в нашу Землю, которую нам завещал Господь. У нас было маленькое государство Израиль. Мы хотели жить в мире и молиться Богу. И построить Храм. Но среди нас свило гнездо предательство. Были те евреи, которые не хотели жить по законам Бога, а хотели жить как другие народы. Из-за них погибло наше государство. А те, кто жил в США — их просто перерезали. Как скот. Потому что без Израиля, который мы не смогли защитить, мы не стоили ничего. Ни в глазах других народов, ни в глазах Бога.

— Но ведь вы вызвали войну? Из-за вас произошла Последняя Война! Так мне рассказал дядя!

Рыжий улыбнулся, хотя тяжело далась ему эта улыбка. В его глазах, вместе с сожалением, блеснули слезы, и горькое горе, смешанное с неожиданной ненавистью, исказило красное лицо.

— Мы никогда не хотели никому зла! — неожиданно закричал еврей, — мы не хотели войн. Не хотели вражды. Мы шли путем Торы — но вы, вы склоняли нас сойти с него. А потом вы нас уничтожили. Руками Ирана. Горе нам! Вот как продолжают учить детей своих благородные граждане США! Глаза у вас — и не видите, уши — и не слышите! Ложью пропитан мир ваш. Будьте же прокляты именем Господа!

Он продолжал кричать, раздирая ногтями лицо. Дэйв возник из-за плеча Джима, и, не говоря ни слова, начал бить резиновой дубинкой рыжего. По голове, по поднятым в защите рукам, ломая пальцы, по плечам. Рыжий еврей упал на колени, охватил руками голову, а потом повалился, как мешок, под градом ударов. Он лежал без движения. Дэйв еще раз ударил еврея ногой, сильно, с оттяжкой. Тот только застонал. Тогда Дэйв поднял книгу Торы и засунул подмышку.

«Накажу я этого гада», — сказал он весело, — «сожгу его поганую книжицу». А затем повернулся к маме: «Буйный, неадекватный еврей. Если он еще раз себе такое позволит — мы просто распылим его», — пояснил Дэйв. «Конечно же мы — гуманны и стараемся не применять силы к остаткам этого народа, но если они ведут себя плохо…»

Джима так испугала вся эта сцена, что он побежал к матери и прижался к ней. Ему больше ничего не хотелось видеть. Все смешалось у него в сознании — и морщинистая рука старушки, и рыжая борода еврея, и запах чеснока, пота и чего-то неуловимого, чему не было объяснения. В ушах стояли крики и плач избиваемого, и тонкий вопль Дэйва, чья дубинка работала беспощадно, защитив Джима от еврея. Все это было слишком. Слишком непривычно, слишком страшно, и слишком непохоже на то, что ожидал увидеть мальчик. Он заснул, свернувшись калачиком на сидении магнитобиля. Заснул так крепко, что пришлось отдать его сонное тельце роботу слуге, осторожно и бережно перенесшего мальчика в кровать.

Ночью отец осторожно встал с кровати, поглядел на спящую жену. Та тихонько посапывала, выпростав из-под одеяла полную белую руку. Стараясь не будить ее, отец тихонько выскользнул из комнаты. Медленно шел он по дому, поднялся по лестнице в свой кабинет. За стеной Джим вскрикивал во сне, скрипел зубами. Мальчику снилось отчего-то, что его бьет по голове дубиной злой рыжий еврей, но у еврея был тонкий неприятный голос Дэйва. А сам Дэйв обнимал его мать, и мальчик, уворачиваясь от дубинки, тщетно искал взглядом отца. Из-за куста за этим наблюдала золотоволосая красотка Мисти, и улыбалась, а в ее улыбчивый рот морщинистая старуха-еврейка совала ложку за ложкой горячий красный суп.

Отец выключил планшет. Открыл ящик стола. Старого, дубового стола. Вытащил небольшую шкатулку. Вынул из нее серебряный, потемневший от времени кулон в виде шестиконечной звезды и до крови сжал его в кулаке.

«Шма Исраэль, Адонай Элокейну, Адонай Эхад!» — прошептал отец Джима.

Картинки с выставки

28 января 1881 года Федор Михайлович почувствовал, что умирает.

Он лежал, утонув головою в подушке, так, что уши его, прикрытые жаркой тканью, отдыхали от шумов улицы. Но сказанные Верой Михайловной, сестрой, слова продолжали звучать в них.

Только позавчера, в ясный, столь непривычный для петербуржцев день поздней зимы, она переступила порог квартиры Достоевских в Кузнечном переулке, словно серая длинная туча вошла она в дом, комнаты которого солнце заливало веселым не по-зимнему светом. В гостиной топилась голландская печь, было тепло и уютно. Вера Михайловна, сухая и длинная, с лицом постным и благостным, едва кивнула Анне Григорьевне, холодно поприветствовала племянников и попросила брата перейти в его кабинет, дескать, разговор у нее к нему есть. Федор, чувствуя глухую боль в груди, нехотя согласился. В кабинете сестра кричала не своим голосом, рвала на себе волосы, билась лбом о книжный шкап. «Откажись, Федя!» — голосила она, — «откажись от своей доли, Христом-Богом прошу! Тетка тебе имения часть своего отписала, а на что оно тебе? Ты вот и так небедно живешь! Отдай его нам!» — тут она поперхнулась, грубо отхаркнула накопившуюся во рту гадость, и вновь заорала, — «нам отдай, сестрам своим! Ты ведь любишь нас, сестер своих?»

Как не пытался Федор Михайлович урезонить Веру Михайловну, какие только доводы не приводил, но та все рыдала в голос. У нее сделалась сильная истерика. Пришлось вызвать доктора. Кошлаков пришел — как всегда спокойный, солидный, молчаливый. Выписал Вере каких-то капель, поговорил с ней, попросил уехать тотчас — дескать, у Федора Михайловича вид нездоровый. Прощаясь, Вера Михайловна злобно посмотрела на брата. Тот огорченно глядел в пол, делая вид, что ничего не произошло. К ночи